«Подвиг поэта – любовь»
Низами
Минувшая война, прокатившаяся по нашей земле огненным валом, сломала и искалечила немало людских судеб, но также раскрыла и выковала в своём адском горниле немало железных характеров. Сколько же их простых людей, оставивших мирный труд и шагнувших навстречу врагу, затерялось в том страшном лихолетье и послевоенной круговерти. И каждая такая судьба, растаявшая во времени, стала загадкой, окуталась своей тайной. Одну из таких тайн я и представлю вашему вниманию, может быть, кто-то поможет её разгадать.
В одном из изданий классической восточной поэзии я обнаружил весьма необычную статью писателя и публициста Николая Семёновича Тихонова. Статья, вернее, художественный рассказ, назывался «Низами». Дело в том, что осенью 1941 года, когда вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, и над городом нависла смертельная опасность, в Эрмитаже проходила научная конференция, посвящённая 800-летию со дня рождения великого азербайджанского поэта Низами! Впрочем, предоставим слово самому Николаю Семёновичу Тихонову и приведём несколько фрагментов рассказа, чтобы понять, в чём же его необычность.
«Великого азербайджанского поэта звали Низами. Полное имя его звучало пышно и торжественно: Шейх Низами од-дин Абу Мохаммед Ильяс ибн-Юсуф Гянджеви, но он был скромный и простой человек…
Мы отмечали его день рождения в осаждённом Ленинграде. В холодных залах Эрмитажа читался доклад, звучали приветливые слова. Потом всё кончилось, и я оказался в тихой комнатке на Васильевском Острове. Комнатка, вероятно, была похожа на ту, в которой трудился Низами. Из восточной роскоши в ней находился только маленький коврик и пепельница в виде верблюда. Множество книг стояло на полках, подёрнутых пылью. Хозяин, в гимнастёрке, с забинтованной головой, разжигал печку старыми журналами, чтобы вскипятить чайник.
Я смотрел на его торчавшие из-под бинтов чёрные волосы, по которым крались предательские волоски седины. Освещённые раздуваемым пламенем, вспыхивали два зелёных квадратика на воротнике его гимнастёрки. Он был лейтенант, ранили его недалеко от Ленинграда. У него был двухнедельный отпуск. Безумный восточник, любивший иранскую поэзию, как русскую, он мог часами наизусть читать певучие строки, странно звенящие в ленинградской комнате.
Мы говорили о стихах, о Низами, о поколении молодых учёных, сменивших тихие кабинеты на окопы, об эпосе современности, о нашем враге, отвергающем всё человеческое, о далёком Азербайджане и снова о Низами.
Хозяин смотрел на лижущее чайник пламя и на горящие страницы старых журналов, где кривились огненные буквы и темнели картинки, говорил глухим, простуженным в осенних ночах голосом:
- Низами жил в век ужаса и крови.
Он помолчал и с бледной улыбкой добавил:
-Как и мы. Но он никогда не сомневался в силе своего народа, в его суровой правде…
-Как и мы,- сказал я.
-Он знал, - продолжал Королёв (восточника звали Николай Фёдорович Королёв).
-Низами знал, что не жестокий палач, а добрый человек двигает миром. Я почитаю вам стихи на иранском языке.
Он читал громким торжественным голосом, и мне доставляло странное удовольствие слушать в сумрачной комнате слова, звонкие, как падавшие со стен щиты, медленные, как степная река, гулкие, как обвал. Он читал, сжав руки между колен и чуть покачиваясь в такт ритму.
Направивший взор на эту страницу увидит нижеследующие слова:
это был бой, когда земля стала шесть, а небо восемь,
целый слой земли поднялся к небу и образовал восьмой слой неба,
а земля уменьшилась на один слой.
Они бились утром, когда заря вставала из-за леса,
и гром битвы закрывал солнце полдня,
и они бились, когда тьма падала на дворцовые парки
и нельзя было видеть башен дворца.
Одна из башен упала в тьме битвы, и мне было так жаль её, что я плакал,
и слёзы бежали по лицу. Но грязь и кровь останавливали их на моих щеках.
Кровь заливала мои глаза, но я видел чёрные лица моих врагов,
так как глаза моей ненависти и в темноте ночи различали их лица.
Они были мрачнее мрака, и это выдавало их.
Мы кололи и истребляли их без счёта.
Они, мыча, падали на колени и лицом в землю.
Мы их били, пока не устала рука, и ночь рождала их всё больше и больше.
Мы сражались, пока не загорелся город, как будто зажгли тысячу факелов,
так что я видел теперь не только свою кровь,
но и кровь врагов, осквернителей моей родины.
Я убил в этот день девять варваров, а они лежали с открытыми глазами,
как будто удивлялись такой смерти.
И хотя лицо моё было снова залито кровью и тьмой,
но сердце у меня было, как колодец розовой воды.
Последний убитый мной был офицер.
Я увидел, что это человек в одежде эс-эс и обрадовался, что одним большим палачом стало меньше на свете…
- Какое странное совпадение, - сказал я. – В стихе говорится об убитом в одежде эс-эс… К какому веку относятся стихи?
- К первой половине двадцатого века. К осени тысяча девятьсот сорок первого года. Я описал битву под Гатчиной, где я был ранен… Гатчина горела на моих глазах.
- Вы так любили этот город? – спросил я. – Нельзя написать такое стихотворение только как воспоминание.
-Я родился в этом городе, - ответил он. – Вы скажете, что были города прекрасней? Но я отвечу вам словами Низами. Он говорил, что подвиг поэта – любовь. Этой любви он посвящает свой величайший труд, поэму, прекрасную, как жизнь Лейли и Меджнуна. Стихи этой поэмы, писал он, пройдут по всем странам, где есть люди, верящие в любовь. Так они пришли и в нашу страну. Какова была Лейли? Была ли она воистину так прекрасна? Великий Саади замечательно ответил на это. Он писал: «Слышал царь о безумной любви Меджнуна к девушке Лейли. Захотелось царю посмотреть на красоту Лейли. Взглянул на неё царь. Ничтожной показалась она ему, последняя из рабынь гарема превосходила её красотой. Понял это Меджнун и молвил: «О, царь, надо глядеть на красу Лейли глазами Меджнуна». Я дрался за свою любовь, за свой родной город, я ещё отомщу за него».
Кто же он, Николай Фёдорович Королёв? Почему я о нём ничего не слышал? Тихонов назвал его поэтом-восточником. Может, сохранились его произведения или переводы? А если удастся найти это стихотворение о Гатчине?
И я отправился в Гатчинскую городскую библиотеку имени А.И.Куприна. Но напрасно я рылся в формулярах и листал тома восточной поэзии, имени Королёва не встретилось нигде. Так же безрезультатно терзал я краеведов и старожилов Гатчины. Все только разводили руками. Не было такого!
В институте Востоковедения, куда я отправился дальше, весьма заинтересовались загадочным Королёвым. Но, увы, в обширных архивах и картотеке института о нём не было даже упоминания.
Оставалась ещё одна ниточка – Эрмитаж. Один из старейших сотрудников музея Анатолий Алексеевич Иванов разыскал подлинные списки участников той памятной блокадной конференции. Но там значился только Николай Семёнович Тихонов, а Королёва опять не оказалось. И все дальнейшие попытки хоть что-то разузнать о нём никакого результата не дали. Пролить свет на эту загадку мог только сам Тихонов, но его уже нет в живых и отыскать его архив, к сожалению, пока не удалось.
Так кто же он – таинственный Николай Фёдорович Королёв? Поэт, учёный, бесстрашный воин. Да был ли он на самом деле? Не выдумал же его Тихонов. О Королёве известно лишь то, что он родился и вырос в Гатчине, оборонял её осенью 1941 года в звании лейтенанта, был ранен в голову. Позже в осаждённом Ленинграде он написал самые необычные стихи о Гатчине, стихи на древнем незнакомом языке, в которых он поведал о самой величайшей трагедии родного города и самой величайшей любви к нему.
Я обращаюсь ко всем, кому хоть что-то известно о судьбе Николая Фёдоровича Королёва. Сообщите любые сведения о нём в редакцию журнала или городскую библиотеку. Помогите разгадать эту удивительную тайну гатчинской земли.
Константин Иванов.
